Его появление в полку было отмечено печатью таинственности и напоминало маленький спектакль для измученной пехоты второго батальона. Правда, спектаклю предшествовала небольшая репетиция, на которую вначале никто не обратил внимания…
Ранней весной 1984 года штаб отдал распоряжение разбить на территории городка спортплощадку для занятий рукопашным боем. Ну, отдали и отдали — мало ли какая блажь придёт в голову деловитым штабистам. На разводах командиры взводов стали выделять на строительство по три-четыре человека, и те до обеда лениво били ямки под тренажёрные столбы. Мы надеялись, что пустыми лунками всё и закончится, как не раз заканчивались громкие затеи штабистов. Но вдруг оказалось, что площадка нужна кому-то по-настоящему. И тогда «полкач» отрядил на строительство ремонтную роту. Та взялась за дело рьяно, по-стройбатовски, и через неделю работы были окончены.
Ремонтники сделали засыпанный песком прямоугольник, примерно пять на три, по нашим предположениям, для спарринга. Потом соорудили несколько стандартных армейских тренажёров и под конец основательно, метра на полтора, вкопали и забетонировали толстенный чуть ли не телеграфный столб, предварительно обмотав его на всю двухметровую высоту пеньковым канатом.
Мы только пальцем у виска покрутили: на кой он нужен?! Это что, ломом по нему лупить? Или чем? Ногами невозможно, на первой же тренировке без них останешься; руками тем более, все суставы и кости попереломаешь: столб ведь ни на миллиметр не амортизирует, а от каната — бугры толщиной в два пальца. И вообще, для чего здесь, в Афганистане, нужен рукопашный бой? Пленных увечить? Так много ума для этого не надо, без специальных навыков хорошо получается! И последнее: кто обучать будет?
Одним словом, неделю поговорили, посмеялись и забыли. Никто на площадке, естественно, не занимался. А потом появился он…
Батальон ушёл на сутки в район кишлака Раджани́ и далее на восток. За первую ночь сделали марш-бросок по круговому хребту в тридцать шесть километров. Утром спустились в долину, прочесали зелёную зону, обшарили парочку селений и по тому же маршруту к следующему утру вернулись в расположение полка.
Какое-то хмурое, озлобленное, не весеннее утро, растянутые колонны усталых, голодных, тридцать часов не спавших солдат бредут через плац в палаточный городок. В пятой и шестой ротах несколько раненых. Все, как звери, злы, попадёшь под руку — удушат. И что видят эти добряки-интернационалисты?
А видим мы, что на площадке для рукопашного боя какой-то чистенький и холёный тип в дорогом эластиковом спортивном костюме медленно отрабатывает простенькую связку на три движения. Ему тут же достаточно громко предложили в следующий раз прошвырнуться с нами и не заниматься на глазах у всех солдат онанизмом, а потом и вовсе обложили в три этажа. Он даже ухом не повёл… Ну и нам, впрочем, было не до него, тем более понятно, что офицер — рожу так просто не начистишь.
Вообще добровольные спортивные занятия в свободное от службы время у нас воспринимались не иначе как тяжкое половое извращение, и тому было серьёзное обоснование. Поскольку самыми мучительными для нас были именно непомерные нагрузки, то и физподготовка была соответствующей. По чётным дням мы бегали кроссы на шесть-семь, а то и десять километров, по нечётным — три километра в виде разминки и час занятий на спортгородке. Это всё только утренняя зарядка. Три раза в неделю проводились отдельные двухчасовые тренировки — полоса препятствий, турники, брусья, канат и прочее. По воскресеньям кросс на время — один километр. Называлось сие — спортивный праздник. Рота, даже уложившаяся в норматив, но пробежавшая хуже остальных подразделений, а также по три человека из каждого взвода вне зависимости от времени, пришедшие последними к финишу, составляли сборную «штрафников-рекордистов». В воспитательных целях штрафники бежали ещё раз, но уже после обеда. Плюс ко всему постоянные тактические подготовки и стрельбы, на которые обычно не шагом ходили. Ну и в первую очередь, конечно же, сами операции — всем тренировкам тренировка.
Офицеров всё это касалось в меньшей степени — у них своих дел хватало с избытком, и они даже на утреннюю зарядку являлись два-три раза в неделю. И тут — на тебе! Мало того что спортсмен, так еще и «каратюга»! День-два мы поглазели, а потом махнули рукой — придурок! Тогда же выяснилось, что это прапорщик, да ещё и тыловичок — прибыл на артиллерийские склады по расширенному штату. В глазах пехоты — полное ничтожество, моральный урод и покойничек. Сразу крест поставили. Но тыловичок, судя по всему, так не считал: каждое утро после развода и каждый вечер перед отбоем, решительно наплевав на табель о рангах, по два-три часа упорно колотил свои тренажёры.
В армию я пришёл уже более-менее опытным боксёром и к тому же ярым членом полуподвального каратистского движения. Поэтому я не сразу заинтересовался прапорщиком-тыловиком. Мало ли таких было в части? Придут, недели две помашут ногами, и всё — скончалось боевое искусство: служба засосала. Или ещё лучше: начнут заниматься, примитивно пропустят слева по печени и… начинаются разговоры о бесконтактных поединках, пути До, медитациях, энергиях Цы и прочих масонских штучках этой новоявленной религии.
Начало нашего знакомства с прапорщиком положил случай.
Где-то через неделю после операции в Раджани́, поздним вечером, я обратил внимание на какую-то странную канонаду. Вечернее многочасовое буханье артиллерии в полку дело обычное, и поэтому низкие и глухие монотонные удары я поначалу просто пропустил мимо ушей. А потом вдруг сообразил, что это ведь не стрельба. Тогда что же это могло быть перед самым отбоем, да ещё и в течение целого часа?
Как «дедушке» было ни лень, а всё же я встал и выполз из палатки. Ритмичный гул доносился с территории спортгородка. Это уже становилось интересно, и, закурив, я не спеша поплёлся по краю плаца к самому концу — к площадке рукопашного боя. И когда дошёл, увидел и осознал, что там происходило, то не просто обомлел, а был всерьёз напуган всем увиденным.
Раздражавший нас по утрам своим дорогим костюмом, часовыми растяжками, медленным и нудным исполнением простейших движений и ударов прапорщик предстал предо мною в совсем ином, судя по всему, истинном своём облике. И я воочию узрел живую машину для быстрого и эффективного убийства себе подобных. Не было эластика, кроссовок и неспешных движений, но это не главное — ощутимая перемена произошла в самом облике, в самой сути. Нанося просто чудовищные удары, мужик видел перед собой не обмотанный верёвками столб, а противника, которому эти удары предназначались. Правда, об этом я узнал чуть позже из слов самого же прапорщика.
Сегодня он был в обыкновенных солдатских «хэбэ» и высоких ботинках, но наносил всё тот же удар из той же виденной-перевиденной нами связки: корпус вполоборота, наполовину вытянутые, ладонями вниз, расслабленные руки на уровне груди, и сам удар — что-то среднее между прямым и боковым, передним срезом каблука и подошвы в область голени воображаемого противника. Нечто похожее есть в тайском боксе. И так монотонно, без перерывов, раз за разом — десять правой, поменялся — десять левой, и вновь смена стойки.
Что творилось со столбом! Он дрожал, сотрясался от бетонированного основания до самой верхушки. Колебался с заметной глазу амплитудой и при этом гудел как колокол.
Смотреть на всё это было страшно: нечеловеческая сила ударов, хладнокровный расчёт и, главное, странная какая-то деловитость, рутинная монотонность, с которой прапорщик тренировался.
Я завороженно смотрел на него минут двадцать; прапорщик не обращал на меня никакого внимания и не останавливался. Я представил, что пропускаю такую «комбинашку» на ринге или в бою, и почти ощутимо почувствовал хруст собственных костей. Невольно вздрогнул и дал себе слово никогда не иметь с прапорщиком никаких дел и вообще даже не подходить к нему. С этим я и вернулся в палатку. Но на следующее утро я и ещё трое моих сослуживцев начали двухнедельную осаду прапорщика.
Очень редко, но случается, что даже в армии подхалимаж не проходит. Исключительные случаи… и всегда неожиданные.
Сговорившись ночью, мы во время физзарядки отделились от вяло разминающейся братии и двинулись на площадку. Держались, насколько это возможно для старослужащих, вежливо, и речь наша была вполне нормальной:
— Товарищ прапорщик! Вы бы нас чему научили, а то нам надо… В полку же в этом деле никто не рубит!
Прапорщик развернулся к нам лицом, бегло, но внимательно осмотрел развязные фигурки «дедов», задержал на мгновение взгляд на мне, видимо узнав вчерашнего соглядатая, а потом как-то нехорошо улыбнулся и тихо спросил:
— На шпагат садитесь?
Мы удивлённо замялись и не в лад протянули:
— Нет!
Прапорщик неопределённо кивнул, как бы недоумевающе поднял левую бровь и коротко отрезал:
— Свободны!
Нам не оставалось ничего другого, как развернуться и уйти. Мы так и сделали, но на следующее утро вернулись снова. Правда, с просьбами о наставничестве пока не подходили, а стали самостоятельно заниматься рядом, по возможности перенимая или просто копируя то, что делал он.
За полтора года до армии меня примерно таким же способом отшили каратисты, у которых я потом проходил первые азы искусства реального поединка. Я вовремя вспомнил об этом и сказал ребятам, что прапорщик нас просто проверял. На самом же деле вопрос о нашем ученичестве практически решён. По моим наблюдениям, у профессионалов есть одно уязвимое место: если профи действительно профи, то он не потерпит рядом с собой дилетанта и либо начнёт его выживать, либо станет подтягивать. Оказался прав…
Две недели, не считая одного трёхдневного перерыва на операцию, мы каждое утро приходили на площадку и по полтора-два часа тянули связки и молотили столб. До шпагата, правда, было ещё далеко, да к тому же на третий-четвёртый день интенсивных растяжек мышцы заболели так, что ни я, ни мои друзья уже при прямых ногах не доставали до земли даже кончиками пальцев. Но отступать нам было поздно, и мы, если получалось, приходили на площадку и по вечерам. Теперь даже самые недоверчивые убедились, на что способен прапорщик.
Дней через десять он сдался: подошёл утром ещё до того, как мы начали свои жалкие потуги, и спросил:
— Сколько вас?
— Трое.
— А ещё один где?
— Надоело…
— Вечером свободны?
Мы переглянулись:
— Да чё там — свободны!
— Хорошо. Немного разомнитесь, тянуться не надо. Подойдёте в девятнадцать ноль-ноль. Ясно?
Кто-то поинтересовался, как нам к нему обращаться. Он коротко ответил:
— Славик.
Хорошее обращение для армии!
Тот, кто служил, прекрасно знает, что армия, предельно обостряя интуицию, всерьёз и надолго подавляет интеллект. Во всяком случае, у солдат. Поэтому всё, что рассказывал Славик о себе, мы принимали за чистую монету и лишних вопросов, как правило, не задавали. Тем более что это и не принято было: посторонних вопросов он не любил и зачастую попросту на них не отвечал, как будто мы и не спрашивали. Кроме того, Славик был очень немногословен.
Теперь, правда, по прошествии стольких лет, сопоставив разрозненные факты и обрывки разговоров, я кое-что о Славике для себя уяснил.
Прапорщик Вячеслав Юрьевич Лепилов не был тем, за кого себя выдавал. Я совершенно уверен, что под этим видом скрывался элитный офицер одной из спецслужб. Ориентировочно, исходя из его тридцатилетнего возраста, можно предположить, что он был в чине капитана, а может, и майора, и, скорее всего, представлял разведуправление или войска КГБ. Вполне возможно, что в нашей воинской части этот человек готовился к какой-либо своей операции, а может быть, и что более вероятно, его у нас просто зачем-то спрятали на полгодика: отпуск на «курорте Файзабад» — слишком уж вольготно он провёл эти шесть месяцев. Есть много фактов, подтверждающих мои предположения. Но я начну с главного — с его «легенды».
После третьей или четвёртой тренировки Славик рассказал нам историю своей жизни. По его словам выходило, что сразу после десятого класса он был призван в армию и попал служить в воздушно-десантные войска. Прошёл «учебку» по специальности «командир разведотделения», потом ещё год служил в спецназе какого-то разведбата и на втором году по направлению части поступил в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище (всегда добавлял: имени Ленинского комсомола). Но через три года Славик был отчислен из училища за дисциплинарный проступок, якобы за драку, и вернулся дослуживать в часть. Оттуда он был направлен в школу прапорщиков и потом несколько лет служил на разных должностях.
Далее начинается головокружительная карьера великого залётчика. Его за очередную драку чуть было не отдают под трибунал, но Славику удаётся избежать этого и перевестись в погранвойска КГБ СССР. Там он служил тоже прапорщиком, и тоже несколько лет всё было спокойно, и вдруг за новую провинность Славика в виде наказания переводят в общевойсковую часть где-то в ТуркВО. И уже оттуда по расширению штатов — к нам.
Тогда всё это казалось нам весьма убедительным и заодно снимало много щекотливых вопросов, например об источнике столь обширных познаний в области деятельности войск специального назначения, о феноменальной подготовке простого прапорщика-тыловичка и так далее. Но зато сейчас у меня возникли иные, не менее интересные вопросы.
С чего это вдруг человека, полтора года отслужившего рядовым и три года курсантом, возвращают дослуживать в часть? Насколько я знаю, военное училище — не дисбат. Как бывшего курсанта-дебошира принимают в школу прапорщиков? С чего это вдруг ВДВ делится своими людьми, пусть и залётчиками, с войсками КГБ, с чего вдруг погранвойска КГБ СССР принимают с распростёртыми объятьями к себе такую цацу и как КГБ, который сроду ни с кем и ничем не делился, отдаёт такого парня Вооружённым силам?
Кроме того, существовала масса незначительных фактов, которым мы тогда не придавали должного значения. Например, с утра и до вечера Славик ходил по всему полку в своём намозолившем всем глаза спортивном костюме, а если было слишком жарко, надевал вместо куртки обыкновенную чёрную футболку. Правда, был ещё один человек, позволявший себе роскошь пройтись иногда по территории в эластиковом костюмчике — замначальника штаба майор Кондратько, который попутно занимал странную должность начальника физической подготовки личного состава части. Но допускал он такую вольность только на время проведения полковых спортмероприятий, максимум на два часа в день.
Да и всё остальное поведение Славика было под стать его форме одежды и обуви! Днём он уставную обувь не признавал, только по вечерам — на тренировках. Честь не отдавал никому, делал исключение лишь для комполка и начальника особого отдела — здоровался с ними за руку! А подполковник Сидоров, к слову, даже комбатам руки не подавал. Никогда! Служебных дел у Славика явно абсолютно никаких не было. И ещё пара интересных деталей: человек, который буквально бредил спецназом (благо «легенда» позволяла говорить на эту тему практически открыто) и войной, ни разу не сходил ни на одну операцию, хотя имел сколько угодно возможностей сделать это в любое время и с любым подразделением на выбор.
И последнее. Когда Славик в начале ноября 1984 года внезапно исчез из части, мы попытались что-либо узнать о его местопребывании и пошли на склад артвооружений. Капитан, начальник складов, на наш вопрос только недоумённо пожал плечами и ответил, что ему и самому интересно, но перед ним, видите ли, никто не считает нужным отчитываться, даже подчинённые напрямую «куски». Мы покрутились немного и остались ни с чем: не идти же к особисту с расспросами?!
Уже много позже я случайно узнал, что на сленге спецподразделений «взять противника живым» якобы обозначается термином «лепить». Так и говорят: «слепили» такого-то, или они тогда-то «лепили» того-то. После этого фамилию Лепилов я стал воспринимать не иначе как насмешку.
Ровно в семь вечера Славик подошёл на площадку. В его заурядной внешности не было решительно ничего, что говорило бы о присущих ему внутренних качествах. Ну, может быть, глаза… Взгляд у Славика был действительно необычен. Когда Вячеслав Юрьевич разговаривал, его тёмно-карие глаза, однажды поймав взгляд собеседника, уже не отпускали его до конца беседы: хочешь — отворачивайся и говори в сторону, хочешь — опускай глаза долу — ничего не поможет. Кажется, слушает или говорит с интересом, внимает, а взгляд его каким-то загадочным образом деморализует собеседника. И вот он уже через минуту сбился, запутался и… замолчал. Так мы и занимались, как правило, молча. Славик объяснял нам лишь как выполнять те или иные приёмы.
Правда, обучал он нас довольно странно. Славик нас не тренировал, а просто позволял заниматься вместе с ним на спортплощадке да иногда что-то показывал, разъяснял.
По внешним своим данным Славик был очень крепким парнем, весом за восемьдесят и ростом чуть выше метра семидесяти пяти. Широк в кости, даже немного тяжеловат на вид, но рельефных мышц, подобно тяжёлоатлетам, у него не было. Славик никогда не качался и не занимался на гимнастических снарядах, чего и нам не советовал. Откуда бралась такая чудовищная мощь его ударов, мне тогда было совершенно неясно. Ещё у Славика было красивое правильное лицо, короткий ёжик тёмных волос и не очень приятная улыбка. Я думаю, тут всё дело заключалось в контрасте: губы у Славика расплывались в улыбке, а глаза всегда оставались холодными и внимательными. Такое складывалось впечатление, что он постоянно примеряется, когда и куда тебя ударить. На того, кто хоть раз видел, как Славик бьёт, это действовало неотразимо. Становилось по-настоящему неуютно.
Перед первой совместной тренировкой Славик нас построил и сжато изложил основные постулаты того, что он называл «рукопашный бой». Выглядели они следующим образом:
— Вы сталкиваетесь с противником в ближнем бою. Ваша задача: потратив на каждого не более полутора-двух, максимум трёх секунд и применив по одному-два, в крайнем случае три удара (при условии, что последний — добивающий), нейтрализовать противника не менее чем на двадцать минут (к сведению: нокаутированные боксёры встают и приходят в себя самое большое через минуту). Чтобы соответствовать этому стандарту, вы должны каждым ударом либо ломать кость, либо отбивать внутренний орган. Достигается это так: вам подбирают несколько эффективных, подходящих для вас, индивидуальных связок, и в течение всей жизни каждый из вас их отрабатывает так, чтобы бить быстро, как из ПМ, надёжно, как из Калашникова, и сильно, как из гаубицы. Понятно?
Мы промычали, что понятно, и он показал первую такую связку. Та самая «коронка», которую мы уже видели бессчётное количество раз: правой ногой в голень и правым же локтём добивающий боковой удар под углом в сорок пять градусов вниз. В полном контакте по тренажёру, несколько раз и из разных стоек — зрелище устрашающее. Потом ещё пару раз медленно, но уже в контакте с нами. В заключение Славик прочёл нам коротенькую лекцию о незащищённости и уязвимости ног, о том, сколько килограммов нагрузки выдерживает на излом большеберцовая кость взрослого крупного мужчины, и под каким углом её лучше ломать. В дополнение ещё поведал, почему удар локтем в основание черепа сильнее такого же по амплитуде удара кулаком в челюсть. Рассказал Славик и о том, как лучше выйти на эту связку и как перевести противника в наиболее удобное положение для выполнения задуманной комбинации. О защите же в тот вечер не было сказано ни слова.
Так мы и занимались. По утрам растягивались, разминались и дурачились, а по вечерам сосредоточенно лупили столб или другие тренажёры.
Примерно по тому же графику занимался и Славик. Но он занимался всерьёз. Чувствовалось, что для него эти тренировки равны цене жизни. И всё же до конца перед нами Славик не раскрывался. А вот когда подразделения расходились по нарядам и территория полка как бы вымирала, он иногда появлялся на спортгородке днём. И именно на таких незапланированных занятиях можно было увидеть весь арсенал технических действий, которым он владел.
Мы раскусили эту маленькую хитрость и стали приходить на спортплощадку после развода, хотя трёх тренировок в день для нас было многовато. К этому времени в нашей группе произошёл естественный отбор. Миша Павличенко дорвался-таки до свободного столба и минут сорок отчаянно пытался повергнуть его наземь. Даром ему это не прошло. Миша набил себе на голени правой ноги великолепную гематому и вскоре недельки на полторы залег в санчасть. Приходил он на спортплощадку и после выздоровления, но постоянно уже не занимался.
Первый месяц наше ученичество было монотонным и немного скучным. Делали мы, в сущности, одно и то же и никак не могли настроиться, войти в ритм. К тому же приходилось часто прерываться: то операции, то караулы, то ещё какая-нибудь хрень. Но потом втянулись и вошли во вкус, постепенно сумели пробудить у Славика кое-какой интерес к себе. Вот тогда-то и произошёл сдвиг в наших взаимоотношениях. Славик перед нами наконец-то раскрылся.
Честно говоря, мы поначалу воспринимали Славика как немного туповатого, целиком поглощённого своей страстью, упёртого в рукопашку «куска». Нам и в голову не могло прийти, что всё это — лишь видимая оболочка и что он просто-напросто водит нас за нос.
Перемена пришла вместе с молодым старлеем, приехавшим по каким-то хозяйственным делам из Бахарака в полк. Старлей считал себя неплохим каратистом и, быстро вычислив Славика, подошёл к нему утречком с предложением поспарринговать. Наши глаза сразу загорелись. Ведь Славик ни с кем в контакте не работал, а нам так хотелось посмотреть на него в деле.
Славик сопротивлялся минут пять. Как-то полуграмотно, вяло отнекиваясь, а потом, незаметно улыбнувшись нам своей плотоядной улыбочкой, вдруг согласился, но выставил непременное условие — полный контакт! В эту минуту он произвёл на нас впечатление полного недоноска и непроходимого тупицы. Это немало озадачило нас, а старлей почти в открытую дал почувствовать Славику своё превосходство над ним. Но вот они разулись, немного размялись и начали схватку.
Бой длился неоправданно долго — секунд пять. Славик встал в корявенькую стойку уличного бойца и с ходу запустил в партнёра достойный разве что обладателя второго юношеского длинный правый прямой, типа свинг. У меня от удивления глаза на лоб полезли. По лицу старлея промелькнула тень непонимания, он ещё несколько секунд, не доверяя, грациозно подвигался перед «деревянным» прапорщиком, потом ему, видимо, надоел этот нелепый фарс, и старлей, брезгливо скривив тоненькие губки, быстро и отточенно нанёс правой ногой удар в голову. «Маваши» он выполнил очень эффектно, ничего не скажу. Меня бы, скорее всего, нокаутировал. Но спарринговал-то старлей не со мной…
Славик в момент нанесения удара мгновенно переместился навстречу и, даже не защищаясь, синхронно с движением офицера коротко ткнул того основанием правой ладошки в центр подбородка. Несмотря на то что старлей был сантиметров на десять повыше Славика, имел более длинные ноги и ударил на мгновение раньше, единственное, что он успел сделать, так это чуть-чуть оттянуть голову. Именно поэтому вектор удара Славика пришёлся ему точно от бороды до центра затылка. В общем, как и учил: «Направляй энергию удара не на рожу или пузо, а в глубину — бей не по телу, а по органу!» — в данном случае — по стволовым отделам головного мозга. И вот, сломавшись сразу в нескольких шарнирах, старлей, уже без сознания, как поломанная кукла, буквально сложился под Славиком, ткнувшись напоследок носом в землю.
Пришла наша пора показывать своё умение. Похлопывая офицера по щекам, обрызгивая его водой из фляжек, мы минут за пять кое-как привели каратиста в чувство. И тут Славик произнёс свою, пожалуй, самую длинную и уж точно самую красивую лекцию.
Посчитав, что старший лейтенант вполне оправился и в состоянии осмыслить сказанное, Славик встал перед нами в позу императора и сказал:
— Вы, молодой человек, излишне увлечены внешними формами и ложной эстетикой поединка, а вот внутренний нерв боя вы упускаете. А зря! Спросите себя: что главное в рукопашной схватке? И вы увидите простой ответ: главное — победить!
И так в течение чуть ли не пяти минут. Безусловно, это был спектакль-насмешка, но, как потом выяснилось, не только…
Когда лекция была окончена, старлей неловко встал, скомканно поблагодарил за науку, попрощался и ушёл. Мы немного посмеялись, бурно выразили свой восторг победой Славика, а потом я, немного помявшись, спросил:
— А что, вторая часть и была знаменитым добиванием?
Славик улыбнулся, тяжело похлопал меня по шее и совершенно серьёзно сказал:
— Ничего-то мы и не поняли…
Мне кажется, что именно в тот день и произошёл перелом в наших отношениях. На вечерней тренировке Славик кратко повторил утренние свои наставления. Правда, опуская напыщенные фразы и заумные формулировки. А под конец добавил:
— Всё, что я говорил старлею, было сказано вам. Если опустить сарказм, то получится главное.
Мой напарник Гриша Зубенко не сдержался и с ехидным видом переспросил:
— Чё опустить?
Славик просиял, играючи, легонько ткнул его в правое подреберье и ответил:
— Печень, солнышко. Печень!
На следующее утро мы уже разучивали новые связки. Мне, как бывшему боксёру, Славик подыскал удивительно коварный и в общем-то не очень сложный приём: надо было подсесть под практически любое техническое действие противника и нанести в область половых органов двойной косой апперкот справа не вставая, а потом выполнить добивающий удар правым коленом, желательно в лицо, ещё лучше — с подхватом обеими руками за голову. Если и была в этом какая-то сложность, то исключительно в подходе — комбинация была рассчитана на предельно короткую дистанцию. Я попросил разъяснений. Славик удивлённо поднял бровь и спросил:
— А когда сами начнём думать?
Тут уж я удивился и недоумевающе пожал плечами. А Славик явно наслаждался ситуацией:
— Что ты, как гимназисточка, плечиками передёргиваешь?
— Не понял…
— Ну, а что непонятного?
— Всё непонятно!
— Это потому, что мозгами шевелить лень! — жёстко отчеканил Славик и, немного смягчившись, спросил — Я что вчера показывал?
Тут меня осенило:
— Это что — разыграть дурака, приблизиться, а потом подсесть и врезать?
— Не обязательно дурака! Можно сделать полные штаны или ещё лучше сопли распустить!
— Как это?
Славик совершенно неожиданно радостно рассмеялся и воскликнул:
— Вот так!
То, что произошло мгновение спустя, поразило меня больше, чем вчерашний спарринг. Только что улыбавшийся Славик внезапно скривился, как капризная школьница, а ещё через мгновение заголосил, словно рязанская баба. Из его глаз крупными градинами чуть ли не посыпались самые настоящие слёзы, щёки покраснели, из носа, выдувая лопающиеся пузыри, обильно потекло, и Славик, неуклюже растирая ладонями влагу по сморщенной физиономии, понёс какую-то перемежаемую дерущими душу протяжными всхлипываниями несусветную ахинею.
Пока я хлопал глазами, он очень естественно оказался рядом и неожиданно ударил локтём под ухо. За несколько сантиметров от моей головы его локоточек с резким хлопком буквально впечатался в им же самим подставленную ладонь левой руки. Лицо наставничка было абсолютно безмятежно, и лишь остатки водицы на щеках и под носом говорили о том, что только сейчас этот человек безудержно и горько рыдал. Я, немного оправившись от шока, через силу выдавил:
— Вам надо было в ГИТИС поступать, а не в Ленинского комсомола…
Славик, только презрительно хмыкнув, занялся с Гришей.
Через неделю он заставил нас разучить ещё по одной, как тогда говорили, «связочке» и заодно подробно рассказал и показал прямой удар основанием ладони в голову. У него была пространная и хорошо обоснованная теория о преимуществе удара раскрытой ладонью перед кулаком. И вообще, сжатой в кулак кистью он практически не пользовался. Я один раз поинтересовался: почему? И получил весьма любопытный ответ:
— Чтобы ударить кулаком, надо вначале ПМ выкинуть…
Ну что ж, если так, то действительно вполне логично!
Теперь мы попеременно разучивали сразу по три комбинации и по несколько вольных ударов. «Разучивали», конечно, не очень точное выражение. Славик процесс тренировки объяснял нам следующим образом:
— Удар вначале ставят, потом отрабатывают, а потом на протяжении всей жизни нарабатывают.
Под термином «нарабатывают» подразумевалось, что делают такое количество раз и с такого обилия всевозможных положений, чтобы в любой ситуации этот удар или техническое действие было проведено в идеальном исполнении.
Часто Славик не давал нам перед тренировкой растягиваться и разогреваться. Вначале мы не понимали — почему? Он объяснил:
— Нарвётесь на противника и что скажете: «Ой, подожди, сейчас разомнусь!»
Мы только посмеялись над собой и опять вынуждены были признать, что Славик прав.
К тому времени он вполне вошёл в роль наставника и заговорил с нами уже совсем по-другому. По-дружески, что ли? И ещё он стал нам доверять. Насколько далеко простиралось это доверие, судить, правда, не берусь. Но именно тогда я впервые услышал от него в специфическом контексте термины: «глубокая разведка», «ликвидация», «акция устрашения».
Помню, один раз возник спор. Славик изложил свою теорию превосходства войск спецназначения над всеми остальными вооруженными силами:
— Если всё же начнётся… то через двадцать минут от армий одни головешки вонять останутся. Но ещё долго, очень долго по руинам будут бродить злые мужики в камуфляже… Будут жрать человечину, продолжать свой род и делать то, что они умеют делать лучше всего, — убивать врага. Если кто-то и победит в той войне, то именно они!
Мы сказали, что, если дело только лишь в том, чтобы сражаться малыми группами, то мы такой же спецназ. Ну, может, не так хорошо подготовленный. Он засмеялся:
— Нет… Нет, ребятки. Вы не спецназ… вы дети!
Тут уж мы взвились: хороши дети! И давай ему перечислять на пальцах всё, что роднит нас со спецназом. Славик долго слушал. Делал удивлённые глаза, непонимающе чесал затылок, согласно кивал головой и в заключение подвёл итог:
— Всё, что вы перечислили, — бредятина! Единственное, что вас действительно немного роднит со спецчастями, так это то, что вы действительно зачастую действуете малыми маневренными группами в отрыве от основных сил.
Мы с умным видом важно кивнули. И тут он продолжил:
— Но лучше бы вы сидели по домам! — и, не дав нам и рта раскрыть, добавил: — Одной вашей мобильности достаточно, чтобы заранее на всех крест поставить!
— А чем наша мобильность плоха?
— Тем, что вы тащите своих убитых и раненых.
— Ну, так не бросать же?!
— Не бросать… Но быть готовым и добить, и оставить…
И тон у Славика при этом был таков, что мы поняли — спор окончен.
Примерно тогда Славик показал нам и основные приёмы владения холодным оружием. Пользовался он только ножом, причём самым обыкновенным — каким-то укороченным вариантом обоюдоострого штык-ножа от АКМ, так, сантиметров под тридцать вместе с рукоятью. Всё то же самое — очень простые, предельно эффективные и внешне неказистые действия, выполняемые с удивительной скоростью и точностью. Они вызывали у нас те же чувства, что и Славиковы удары по столбу, — мама!
Он, конечно же, был настоящим мастером своего дела. Всё, что он делал, отражало суть его слов: «Простота и эффективность». Стиля как такового у него не существовало. Он наверняка никогда не был ни боксером, ни борцом или самбистом, ни уж тем более каратистом. Во всяком случае, превалирующей базовой техники в его действиях не просматривалось. Ногами он бил страшно, но не выше паха. Руками вообще непонятно — в боксе нет таких ударов. Из борцовской техники помню только удушающие и скручивающие приёмы.
Кроме всего прочего, он был весьма невысокого мнения о ценности спортивных видов единоборств в прикладном применении. Особо жестоко насмехался над каратистами — явно не уважал. Из всех олимпийских видов спорта отмечал, как ни странно… фехтование.
Очень хорошо его отношение к спортивной или армейской «классике» иллюстрирует пример, как он доводил некоторые приёмы.
Есть в армейском рукопашном бое такое техническое действие, как «снятие часового». По «науке» выполняется следующим образом. Выходишь на противника сзади, резко толкаешь, вкладывая энергию всего корпуса, плечом в поясницу, одновременно поддергивая руками ноги за щиколотки. Пока противник падает, а ты держишь его за растопыренные ноги, бьёшь «пыром» в пах. Потом падаешь ему коленями на почки и одновременно толчком, обеими руками всаживаешь лицом в землю. Лишь после всего этого захватываешь локтевым сгибом за шею и, обхватив туловище сцеплёнными в замок ногами, перевернувшись на спину, начинаешь душить.
У Славика аналогичный приём выглядел на порядок проще и действенней — общее только в подходе сзади. Подошёл, резко, толчком наступив ногой под коленный сустав, посадил противника вниз, зацепил сцепленным воротом из двух рук за шею и придушил одним взаимосвязанным движением. Настолько быстро, просто и… опасно, что даже никогда и не отрабатывали друг на дружке само удушение. Так он и это убийственное действие умудрился «улучшить». Как-то показал всё это, только вместо «опорной» руки использовал палку, а вместо удушения, используя винтообразное ускоряющееся движение корпуса, аналогичное известному приёму борьбы «рывок за руку», — перелом шейных позвонков.
Вспомнил ещё интересную особенность. Славик в своей ножевой технике применял исключительно «прямой» хват и никогда не использовал такой модный в кинобоевиках «обратный», когда гарда лезвия упирается в мизинец. И ещё нюанс: при удержании ножа в руке его указательный палец всегда ложился поверх кольца, выполняющего в штык-ноже роль гарды — как за спусковой крючок пистолета держал, прямо. Я до сих пор, рассматривая чужие коллекции, обращаю внимание, заточено ли основание клинка или нет. До сих пор интересно, как бы Славик с таким аппаратом управлялся бы?
Да и без этих мудрёных дел превосходство Славика над нами было тотальным. Причём не только в рукопашном бою, а и во всех остальных вопросах, часто далёких от армии. О любом предмете Славик имел своё собственное, хорошо обдуманное суждение.
Один раз зашёл традиционный разговор о всеобщем армейском бардаке. Послушав нас, Славик неожиданно сказал:
— Если бы в приказном порядке вооружённые силы в полном составе перешли на немецкий язык, то через три-четыре года был бы у нас полный «орднунг».
Сказал он это как бы самому себе, но мы с Зубом тогда почувствовали в его словах какую-то, возможно, запредельную правду и как по команде заткнулись.
В следующий раз разговор зашёл о вечной, можно сказать, теме: «Война и мирные жители». Славик опять немного послушал нас и вдруг высказал своё мнение о мирных жителях: «Поддерживаешь — виновен!»
А через минуту подвёл итог нашей беседе:
— Спецназ — вне морали!
Честно говоря, я далёк от мысли, что в «ленинке» или где там ещё Славика натаскивали заниматься подобными внушениями, учили подобному. Скорее всего это были опять-таки его собственные и, возможно, проверенные на практике идеи.
А в середине октября у Славика вдруг случился залёт. Очень странный и непонятный случай.
Около двенадцати ночи, засунув в задний карман своих неизменных штанишек пистолет Макарова, Славик пешком отправился в «столицу». Его спросонья попытался остановить дневальный по КПП. Пока ошарашенный солдатик собирал разбросанные части несколько секунд тому назад походя у него отобранного и на ходу разобранного автомата, Славик, послав подальше боевое охранение, двинулся по дороге в город.
От Файзабада до полка было восемь километров уезженной грунтовки, на которой и днём-то бывали засады «духов», не говоря уж о ночи. Было на том пути и несколько многострадальных афганских постов, четыре, кажется, охранявших исключительно самих себя.
Естественно, что Славика ни на одном из них не остановили, и он благополучно добрался до окраин. Но уже в городской черте, перед группой зданий, занимаемых советскими военспецами и местной «элитой» (а именно туда, по всей видимости, он и направлялся), стояла мощная точка ХАДа, и там его якобы задержали. Что было дальше, я не знаю, но утром с почётным эскортом двадцати с лишним автоматчиков
Неизвестно, что после такой выходки случилось бы, например, с моим ротным — мог бы месяц на «губе» просидеть, а мог бы и под трибунал попасть или ещё куда лучше угодить. А вот что случилось со Славиком, известно: не забыв перед сном часок размяться на площадке, он уже в двенадцать часов дня мирно посапывал у себя в комнате.
На следующее утро, не зная, как подступиться к Славику с расспросами, я очень «тонко» пошутил:
— А что это за мода такая пошла — с ПМ на дело ходить? Зашли бы к нам, мы бы чем-либо и посерьёзней снабдили бы.
Славик помолчал, а потом, хищно улыбнувшись, спросил:
— А чем тебе мой ПМ не нравится?
— Та… тоже мне оружие.
— Угу… Если тебе кто-то скажет, что «макаров» — дерьмо, то пошли его как можно дальше. Не поймёт — объясни: подошёл, подсел… ну, ты знаешь…
Вот такой подробный рассказ получили мы о цели его ночной прогулки.
В начале ноября 1984 года на одной из вечерних тренировок Славик, немного размявшись, неожиданно сказал:
— Что-то не тянет сегодня… Посидим?
Сели.
Вечер был довольно тёплым. Мы с Зубом расслабились, закурили и так, лениво болтая, просидели часа полтора. Вообще ситуация была исключительная — так долго мы со Славиком никогда не разговаривали. Говорили о разном. Например, о маскировке. И я вдруг обратил внимание, что советы Славика касались маскировки лишь в условиях городов, причём наших городов, советских.
— Если вы будете всегда казаться незаметными, — объяснял он, — то сразу попадётесь. Тем более если круглосуточно будете в готовности к действию.
Я уточнил:
— Как это?
— Ну как… Тёмная свободная универсальная одежда и обувь, набитые руки или неизменные перчатки, очки, стрижка, морда с печатью суровости, специфические движения…
Мы засмеялись.
— Ну, а как надо?
— Ну, во-первых, иметь вид добропорядочного, но не слишком преуспевающего гражданина — костюм, галстук и прочее… Чуть помятая рубашка, допустим. А во-вторых, желательна яркая, невоенная деталь, чтобы чуточку выделяться, но не слишком — патлы или, например, борода. И всё, ты учитель, инженеришка, никакого интереса уже не представляешь.
— ?..
— А кому вы с бородой нужны? Тоже мне — хипарь-диверсант. Смешно! А вот сбрить — дело одной минуты. Кстати, чудаковатые считаются самыми безопасными. Не знали? Да? Многие не знают. Люди… они так наивны…
Поговорили и разошлись. Утром он не пришёл. Вечером тоже. На другой день пошли искать. Уехал… Очень своеобразное у нас получилось прощание.
А его теорию о неприметности чудаков я проверил на нём же. Через пару месяцев никто в полку о Лепилове уже и не помнил. И когда я в соседних ротах ради спортивного интереса спрашивал о нём, только немногие, напрягшись и наморщив лбы, с трудом вспоминали:
— А! Помню… Спортсменчик какой-то. Славик, говоришь… Может и Славик.
— Не помнишь, кто он?
— Он? Та никто… «летёха» какой-то. Наверное, полный придурок. Ну его, пустое место!
Вот так.
Люди… они так наивны!
Глеб Бобров